Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

тема уже закрыта для обсуждения. Вместо Ивана Ивановича с Сахалина прибыл новый председатель колхоза Потапченко с не менее деловитым видом, и всю деловитость он употребил на то, чтобы расстроить трудовой механизм, отлаженный Семенюковым. Колхозишко всего за два года обвалился до уровня множества середняцких рыболовецких сизоносых хозяйств с минимальным доходиком, граничившим с доходяжничеством. И только позднее, много лет спустя, все поняли, что снижение это было вполне целенаправленным и санкционированным.

Сан Саныч выпутал еще несколько кетин, вновь забросил сетку, но Иван Иваныч угодливо подсказал:

– У тебя один кирпич отвязался, подбор задерется…

– Он с одного угла задерется, пускай, рыба и так хорошо идет, мне хватит. – Сан Саныч помолчал и вдруг спросил: – Иван Иваныч, ты кем на зоне был?

– Известно кем, музейным экспонатом. На меня вся зона ходила глядеть, как на Сфинкса…

– На Сфинкса?.. – усмехнулся Сан Саныч. – А я думал, как на мумию… Ну ладно, Сфинкс, что у тебя еще?..

Бедой для Иван Иваныча обернулось его рвение, беззаветное, самосжигающее служение власти. Когда промелькнул он в программе «Время», а потом и портрет его опубликовали в «Труде», лицо его, в чем-то даже добродушное, курносое, а в чем-то твердое, энергичное, узнали на другом конце большой страны, в крохотном городке Сарны на Украине. И оказалось, что был человек Иван Иванович Семенюков сундучком с двойным донышком. В сорок втором году он совсем под другой фамилией, Куцко, и под именем Пётр Евлампиевич – под своими настоящими, с рождения данными, именем и фамилией – ходил в средних чинах в полиции. И как-то молодой этот полицай, вовсе и не подозревавший, что изменяет Родине, а единственно отдавшийся своему главному призванию – беззаветному служению власти (какой уж власти, не ему было судить), выполнял поручение полицейской управы по конфискации урожая в двух отдаленных волостях. И выполнял его с таким энтузиазмом, что обрек на голод несколько тысяч человек.

После отсидки и последующей ссылки Петру Евлампиевичу, по мягкости перестроечных времен, разрешили вернуться в пограничную зону, к разболевшейся, немощной супруге Валентине, на которую его боевое прошлое свалилось сущим апокалипсисом. Она за два десятка лет без мужа совсем зачахла, превратилась в маленькую тихую старушку и жила среди людей серо и молчаливо, хотя никогда никому в голову не приходило обижать ее попреками: полицайское окружение было на острове привычным. Встретились они после разлуки отнюдь не чужими людьми, но не научились воспринимать друг друга иначе как дальними родственниками – что-то вроде двоюродных добродушных брата и сестры, которым под старость пришлось поселиться под одной крышей, – большего им уже и не надо было. Но вторичный брак по новым документам они все-таки оформили – скорее, ради порядка. Так года три они и жили бок о бок, как дальние миролюбивые родственники, пока Иван Иваныч однажды не нашел супругу свою лежащей неподвижно у рукомойника. Дети же его – сын и две дочери – вовсе не желали признавать папашу в новом лице, по документам выходило, что родились они совсем от другого человека – довольно эфемерного, но все-таки весьма заслуженного. Двое из них – старший сын и средняя дочь – еще до исчезновения папаши уехали на материк учиться и работать, а чуть позже подалась за старшими и младшая дочь. Из них только сын однажды появлялся на острове – на девятины матери: на похороны он при всем желании не успел бы добраться из-за транспорта.

После возвращения бывшего председателя началась путаница с его именами и фамилиями. Остров памятовал его Иваном Ивановичем Семенюковым, Героем и радетелем. По новым же документам выходило, что зовут его все-таки иначе. Так что со временем за ним закрепилось симбиотическое сочетание из прежнего уважаемого геройского имени-отчества Иван Иванович и предательской антагонистической фамилии Куцко. Все это давало повод для разного рода кривотолков, ядовитых замечаний и унизительных шуток. Злые языки могли в глаза спросить Куцко: «Иван Иваныч, а, скажем, ты помрешь, под каким именем тебя хоронить – под геройским или предательским, и что прикажешь водрузить на памятник – звезду или свастику?» Иван Иваныч, вероятно, много натерпевшийся на зоне, даже и не думал обижаться и почти сразу находил достойный ответ: «Хороните под двумя».

– И еще… вот что, да… – сказал он с сомнением.

– Выкладывай, Иван Иваныч.

– Бессонов грозился: я сам поговорю с Сан Санычем.

– О чем же? – Тот распрямился, улыбаясь, однако не догадываясь, что улыбка Ивану Ивановичу в потемках, должно быть, не видна.

– О чем, о чем… Я что слышал, то и говорю.

– Ну что ж… – Сан Саныч потянул сеть к реке, стал опускать в воду. – Ладно, Иван Иваныч, иди к черту.

Иван Иваныч кхекнул, может быть, обиженно, наверное, обиженно, потому что не попрощался, молча поковылял в темноту. Сан Саныч смотрел ему вслед и вдруг окликнул:

– Иван Иваныч…

– А? Чё? – обернулся тот с готовностью.

– Да нет, ладно, ничего… Да вот все интересно мне: как ты на зоне уцелел, и никто не прирезал тебя?

Иван Иванович тонко, весело захихикал:

– А не за что было, Сан Саныч. Не за что…

Утром Свеженцев ждал в гаражах сорок минут: сидел на лавочке с сосредоточенным, будто задумчивым лицом, но, может быть, и не задумчивым, а просто терпеливым, отрешенным, не скрывающим ни одной мысли, и почти не менял положения: как уперся локтями в колени, согнул спину, голову приподнял, лениво посматривая по сторонам, так и просидел все это время, не думая уходить. И продолжал сидеть еще с полчаса, пока Сан Саныч хлопотал с механиком о тракторе. Потом позвали Свеженцева в гаражный бокс, он покорно пошел, остановился у трактора, который ему показали, сказал без особого разочарования, а просто чтобы хоть как-то обозначить себя среди людей:

– Какой же это бульдозер? Это дэтэшка. Это смотря что на нем делать, а то и кучу навоза не разгребешь. – Он, однако, стал с этой минуты проворнее, и, пока Сан Саныч отъезжал в контору, Свеженцев успел подготовить трактор: заправил соляркой, проверил масло и сделал пробный проезд по гаражному двору.

Они выехали: Сан Саныч на уазике впереди показывал дорогу, то и дело останавливался, поджидая трактор. И только два часа спустя в одном из распадков свернули вправо, на свежую колею. Заросли плотно сомкнулись над головами, и колея, прогрызшая почву до рыжей глины, перемешанной с прелым бамбуком, петляла в отсыревшем сумраке, ветлы деревьев обметали кабины, но еще до того, как лес расступился, еще до простора, в сумрак этот, в прелые терпкие ароматы леса и в запах тракторного выхлопа ворвалась страшная тухлая вонь. Дыхание Свеженцева перехватило. И вонь эта, насыщенная аммиаком и сероводородом, разъедая носоглотку, обжигая заслезившиеся глаза, густела и концентрировалась, будто там, за деревьями, должно было открыться кладбище разлагающихся динозавров или каких-то еще гигантских животных, погибших разом в одном месте.

Они выехали из леса на край неглубокого откоса, на дне которого лежали горы гниющей рыбы. Сан Саныч отъехал подальше, к наветренной стороне, где вонь немного уносилась легкой воздушной тягой с океана, а привычный ко всему Свеженцев прямо на выезде остановился, загородив трактором узкую лесную дорожку, сбавил обороты, выбрался из кабины не то чтобы ошарашенный или удивленный – ему многое приходилось видеть, – а с какой-то тоской посмотрел он теперь на то, что увидел.

Рыбья масса шевелилась, плавала, будто в белом вареве, в клубах червей. И в червивом шевелении, в вонючем соусе смерти еще можно было выхватить взглядом остовы отдельных рыбин: кеты, горбуши, сайры, скумбрии, палтуса, камбалы… Туча мух висела над отвалом, чуть разбухая и опять уменьшаясь. Гулом ее, жутковатой вибрацией перекрывало холостое рокотание тракторного дизеля, и в вибрирующем гудящем звуке, кажется, менялась тональность, словно туча насекомых дышала единым вдохом и выдохом. Из тучи выскакивали-вываливались отдельные отяжелевшие колючие, цепкие комки, врезались в лицо Свеженцева, и он запоздало не столько отмахивался или закрывался от них, сколько жмурился, выставляя вперед ладонь, как бы делая вид, что закрывается. Сан Саныч свое бледно-зеленое лицо поминутно окунал в большой носовой платок и держал там, пытаясь унять подступающую рвоту. Свеженцев приблизился к нему и вдруг вздрогнул: крупный медведь валко пошел в лес по противоположному склону. Пока трактор и уазик подтаскивались к отвалу, зверь терпел, но появились люди, и он в конце